Жена барабанщика была в церкви и смотрела на новый алтарь, уставленный образами и украшенный резными херувимчиками. Какие они были хорошенькие! И те, с золотым сиянием вокруг головок, что были нарисованы на холсте, и те, что были вырезаны из дерева, а потом раскрашены и вызолочены. Волоски у них отливали золотом; чудо, как было красиво! Но солнечные лучи были еще красивее! Как они сияли между темными деревьями, когда солнышко садилось! Какое блаженство было глядеть в этот лик Божий! И жена барабанщика загляделась на красное солнышко, думая при
И вот когда она, наконец, действительно держала в объятиях новорожденного малютку и подняла его показать отцу, оказалось, что ребенок в самом деле был похож на херувима: волосы у него отливали золотом; на них как будто легло сияние закатившегося солнышка.
– Золотой мой мальчик, сокровище, солнышко мое! – воскликнула мать и поцеловала сияющие кудри. В комнатке барабанщика словно гремела
И весь город говорил то же, что барабан.
Мальчика снесли в церковь и окрестили. Ну, против имени сказать было нечего: ребенка назвали Петром. Весь город и барабан звали его “рыжий барабанщиков Петр”, но мать целовала золотистые волосы сына и звала его “золотым мальчиком”.
На глинистом откосе у дороги было выцарапано много имен.
– Слава! Она что-нибудь да значит! – сказал барабанщик и выцарапал там свое имя и имя сынка.
Прилетели ласточки; они видели в своих странствиях надписи попрочнее, вырезанные на скалах и на стенах храмов в Индостане, надписи, вещавшие о могучих, славных владыках; но они были такие древние, что никто уже не мог прочесть их, никто не мог выговорить этих бессмертных имен.
Слава! Знаменитое имя!
Ласточки устраивали себе на откосе гнезда, выкапывая в мягкой глине ямки; дождь и непогода тоже помогали стирать выцарапанные там имена. Скоро исчезли и имена барабанщика и Петра.
– Петрово имя все-таки продержалось полтора года! – сказал отец. “Дурак! – подумал пожарный барабан, но сказал только: – Дур-дур-дур-дум-дум-дом!”
Рыжий барабанщиков Петр был мальчик живой, веселый. Голос у него был чудесный; он мог петь и пел, как птица в лесу, не зная никаких мелодий, и все-таки выходила мелодия.
– Он будет певчим! – говорила мать. – Будет петь в церкви, стоять под теми прелестными вызолоченными херувимчиками, на которых так похож!
“Рыжий кот!” – говорили городские остряки. Барабан часто слышал это от соседок.
– Не ходи домой, Петр! – кричали уличные мальчишки. – А то ляжешь спать на чердаке, а в верхнем этаже загорится! Вашему пожарному барабану будет дело!
– Берегитесь-ка вы барабанных палок! – сказал Петр и, как ни был мал, храбро пошел прямо на мальчишек и ткнул кулаком в брюхо ближайшего. Тот полетел кверху ногами; остальные – давай Бог ноги!
Городской музыкант, такой важный, знатный – он был сыном придворного буфетчика, – очень полюбил Петра, часто призывал его к себе, давал в руки скрипку и учил его играть. У мальчика оказался талант; из него должно было выйти кое-что получше простого барабанщика – городской музыкант!
– Солдатом я буду! – говорил сам Петр. Он был еще маленьким мальчуганом, и ему казалось, что лучше всего на свете – носить мундир и саблю да маршировать под команду: раз-два, раз-два!
– Выучишься ходить под барабан! Трам-там-там! – сказал барабан.
– Хорошо, кабы он дошел до генерала! – сказал отец. – Но тогда надо войну!
– Боже упаси! – сказала мать.
– Нам-то нечего терять! – заметил отец.
– А мальчугана нашего? – возразила мать.
– Ну, а подумай, если он вернется с войны генералом!
– Без руки или ноги! Нет, пусть лучше мой золотой мальчик останется целым!
“Трам-там-там!” – загремел пожарный барабан, загремели и все барабаны. Началась война. Солдаты выступили в поход, с ними ушел и барабанщиков Петр, “рыжая макушка”, “золотой мальчик”! Мать плакала, а отец уже видел сына знаменитым; городской же музыкант находил, что Петру следовало не ходить на войну, а служить искусству дома.
“Рыжая макушка!” – говорили солдаты, и Петр смеялся, но если кто-нибудь говорил: “Лисья шкура!” – он закусывал губы и смотрел в сторону, пропуская эти слова мимо ушей.
Мальчик был шустрый, прямой и веселый, а “веселый нрав – лучшая походная фляжка”, – говорили его старые товарищи.
Часто приходилось ему проводить ночи под открытым небом, мокнуть в дождь и непогоду до костей, но веселость не покидала его, барабанные палки весело выбивали: “Трам-там-там! В поход!” Да, он прямо рожден был барабанщиком!
Настал день битвы; солнце еще не вставало, но заря уже занялась; в воздухе было холодно, а бой шел жаркий. Стоял густой туман, но пороховой дым был еще гуще. Пули и гранаты летали над головами и в головы, в тела, в руки и ноги, но солдаты все шли вперед. То тот, то другой из них падал, пораженный в висок, побелев, как мел. Но маленький барабанщик не бледнел; ему еще не пришлось потерпеть вреда, и он весело посматривал на полковую собаку, прыгавшую впереди так беззаботно, как будто кругом шла игра, как будто ядра были только мячиками!
“Марш! Вперед!” Эта команда была переложена на барабан, и такой команды не берут назад, но тут ее пришлось взять назад – разум приказывал! Вот и велено было бить отбой, но маленький барабанщик не понял и продолжал выбивать: “Марш! Вперед!” И солдаты повиновались барабанной коже. Славная то была барабанная дробь! Она выиграла сражение готовым отступить.
Битва многим стоила жизни; гранаты рвали мясо в клочья, поджигали вороха соломы, в которые заползали раненые, чтобы лежать там брошенными много часов, может быть – всю жизнь! Но что пользы думать о таких ужасах! И все же о них думается – даже далеко от поля битвы, в мирном городке. Барабанщик с женой тоже не переставали о них думать: Петр был ведь на войне!
– И надоело же мне это хныкание! – сказал пожарный барабан.
Дело было в самый день битвы; солнце еще не вставало, но было уже светло; барабанщик с женою спали – они долго не засыпали накануне, разговаривая о сыне: он был ведь там, “в руках Божиих”. И вот отец увидел во сне, что война кончена, солдаты вернулись, и у Петра на груди серебряный крест. Матери же приснилось, будто она стоит в церкви, смотрит на резных и нарисованных на образах херувимов с золотыми кудрями и видит среди них своего милого “золотого мальчика”. Он стоит в белой одежде и поет так чудесно, как поют разве только ангелы! Потом он стал возноситься вместе с ними на небо, ласково кивая матери головою…
– Золотой мой мальчик! – вскрикнула она и проснулась. – Ну, значит, Господь отозвал его к Себе! – И она прислонилась головой к пологу, сложила руки и заплакала. – Где-то он покоится теперь? В огромной общей могиле? Может быть, в глубоком болоте? Никто не знает его могилы! Никто не прочтет над нею молитвы! – И из уст ее вырвалось беззвучное “Отче наш”… Потом голова ее склонилась на подушку, и усталая мать задремала.
Дни проходили; жизнь текла, думы росли!
День клонился к вечеру; над полем сражения перекинулась радуга, упираясь одним концом в лес, другим в глубокое болото. Народ верит, что там, куда упирается конец радуги, зарыт клад, золото. Тут и действительно лежало золото – “золотой мальчик”. Никто не думал о маленьком барабанщике, кроме его матери, вот почему ей и приснилось это.
Дни проходили; жизнь текла, думы росли!
Но с его головы не упало ни единого волоска, ни единого золотого волоска!
“Трам-там-там, и он к вам!” – мог бы сказать барабан, могла бы пропеть мать, если бы она ожидала сына или увидела во сне, что он возвращается.
С песнями, с криками “ура”, увенчанные свежей зеленью, возвращались солдаты домой. Война кончилась, мир был заключен. Полковая собака бежала впереди, описывая большие круги, словно ей хотелось удлинить себе дорогу втрое.
Дни и недели проходили, и вот Петр вступил в комнатку родителей. Он загорел, как дикарь, но глаза и лицо его так и сияли. Мать обнимала, целовала его в губы, в глаза, в рыжие волосы. Мальчик ее опять был с нею! Он, правда, вернулся без серебряного креста на груди, как снилось отцу, но зато целым и невредимым, чего и не снилось матери. То-то было радости! И смеялись и плакали вместе. Петр даже обнял старый барабан.
– Ты все еще тут, старина! – сказал он, а отец выбил на барабане громкую, веселую дробь.
– Подумаешь, право, в доме пожар! – сказал пожарный барабан. – Макушка вся в огне, сердце в огне, “золотой мальчик” вернулся! Трам-там-там!
А потом? Потом что? Спроси-ка городского музыканта!
– Петр перерос барабан! Петр перерастет и меня! – говорил он, даром что был сыном придворного буфетчика! Но все, чему он выучился за целую жизнь, Петр прошел в полгода.
В сыне барабанщика было что-то такое открытое, сердечное. А глаза и волосы у него так и сияли – этого уж никто не мог отрицать.
– Ему бы следовало красить свои волосы! – говорила соседка. – Вот дочери полицмейстера это отлично удалось, и она сделалась невестой!
– Да, но ведь волосы у нее сразу позеленели, как тина, и ей вечно придется краситься!
– Так что ж! Средств у нее на это хватит! – отвечала соседка. – И у Петра они есть! Он вхож в самые знатные семейства, даже к самому бургомистру, обучает игре на фортепьяно барышню Лотту!
Да, играть-то он умел! Он вкладывал в игру всю свою душу, и из-под его пальцев выливались чудные мелодии, которых не было ни на одной нотной бумаге. Он играл напролет все ночи – и светлые и темные. Это было просто невыносимо, по словам соседей и барабана.
Он играл, а мысли уносили его высоко-высоко, чудные планы роились в голове… Слава!..
Дочка бургомистра Лотта сидела за фортепьяно; изящные пальчики бегали по клавишам и ударяли прямо по струнам Петрова сердца. Оно как будто расширялось в груди, становилось таким большим-большим! И это было не раз, не два, а много раз, и вот однажды Петр схватил эти тонкие пальчики, эту прекрасную руку, поцеловал ее и заглянул в большие черные глаза девушки. Бог знает, что он сказал ей при этом! Мы можем только догадываться. Лотта покраснела до ушей, но не ответила ни слова: как раз в эту минуту в комнату вошел посторонний, сын статского советника; у него был большой гладкий лоб, доходивший до самого затылка. Петр долго сидел с ними, и Лотта так умильно улыбалась ему.
Вечером, придя домой, он заговорил о чужих краях и о том ладе, который лежал для него в скрипке.
Слава!
– Трам-там-там! – сказал барабан. – Он совсем спятил! Право, в доме как будто пожар!
На другой день мать отправилась на рынок.
– Знаешь новость, Петр? – спросила она, вернувшись оттуда. – Славная новость! Дочка бургомистра Лотта помолвлена вчера вечером с сыном статского советника!
– Не может быть! – воскликнул Петр, вскакивая со стула. Но мать сказала “да” – она узнала эту новость от жены цирюльника, а муж той слышал о помолвке от самого бургомистра.
Петр побледнел, как мертвец, и упал на стул.
– Господи Боже! Что с тобой? – воскликнула мать.
– Ничего, ничего! Только оставь меня! – ответил он, а слезы так и побежали у него по щекам ручьем.
– Дитятко мое милое! Золотой мой! – сказала мать и тоже заплакала. А барабан напевал – конечно, про себя: “Lotte ist todt! Lotte ist todt!” (То есть “Лотта умерла”. – Строфа из уличной песни. – Примеч. перев. ) Вот и песенке конец!”
Но песне еще не был конец; в ней оказалось еще много строф, чудных, золотых строф!
– Ишь, ломается, из себя выходит! – оговаривала соседка мать Петра. – Весь свет должен читать письма ее “золотого мальчика” и газеты, где говорится о нем и о его скрипке. Он и денег ей высылает немало, а это ей кстати теперь – овдовела!
– Он играет перед королями и государями! – говорил городской музыкант. – Мне этого не выпало на долю, но он – мой ученик и не забывает своего старого учителя.
– Отцу снилось, что Петр вернулся с войны с серебряным крестом на груди, но там трудно заслужить его! Зато теперь у него командорский крест! Вот бы отец дожил! – рассказывала мать.
– Он – знаменитость! – гремел пожарный барабан, и весь родной город повторял: сын барабанщика, рыжий Петр, бегавший мальчиком в деревянных башмаках, бывший барабанщик, музыкант, игравший на вечеринках танцы, – знаменитость!
– Он играл у нас раньше, чем в королевских дворцах! – говорила жена бургомистра. – В те времена он без ума был от нашей Лотты. Он всегда метил высоко! Но тогда это было с его стороны просто дерзостью! Муж мой так смеялся, узнав об этой глупости. Теперь наша Лотта – статская советница!
Золотые были сердце и душа у бедного мальчугана, бывшего барабанщика, который заставил идти вперед и победить готовых отступить.
В груди у него был золотой клад, неисчерпаемый источник звуков. Они лились из скрипки, словно она была целым органом, словно по струнам ее танцевали эльфы летней ночи. В этих звуках отдавались и пение дрозда, и полнозвучный человеческий голос. Вот почему были так очарованы его слушатели, вот почему слава его прогремела далеко за пределами его родины. Он зажигал в сердцах святой огонь, пламя, целый пожар восторга.
– И как он хорош собою! – восторгались и молодые и старые дамы и девицы. Самая пожилая из них даже завела себе альбом для локонов знаменитостей ради того только, чтобы иметь предлог выпросить прядь роскошных волос молодого скрипача.
И вот он вернулся в бедную комнатку барабанщика разодетый, изящный, как принц, счастливый, как король! Глаза и лицо его так и сияли. Мать целовала его в губы и плакала от радости, а он обнимал ее и ласково кивал головой всей знакомой мебели – и сундуку, на котором стояли чайные чашки и цветы в стаканах, и деревянной скамье, на которой спал мальчиком. Старый же барабан он вытащил, поставил посреди пола и сказал:
– Отец непременно выбил бы теперь на нем дробь! Так я сделаю это за него! – И он выбил на барабане такую дробь, что твой град! А барабан был так польщен этим, что кожа на нем взяла да и лопнула.
– Кулак-то у него здоровый! – заметил барабан. – Теперь у меня на всю жизнь останется воспоминание о нем! Да и мать-то, того и гляди, лопнет от радости, глядя на своего “золотого мальчика!”
Вот и вся история о “золотом мальчике”.
(1 оценок, среднее: 5.00 из 5)Про Бідного Хлопця І Чарівний Перстень