Бой Ильи Муромца с сыном

/> На восходе то было да красна солнышка;
Тут ставает старой да Илья Муромец,
Илья Муромец ставает да сын Иванович,
Умывается он да ключевой водой,
Утирается он да белым полотном,
И ставает да он нонь пред Господом,
А молится он да Господу Богу,
А крест‑от кладет да по писанному,
А поклон‑от ведет да как ведь водится,
А молитву творит полну Исусову;
Сам надернул сапожки да на босу ногу,
Да и кунью шубейку на одно плечо,
Да и пухов‑де колпак да на одно ухо.
Да и брал он нынь трубочку подзорную,
Да и выходит старой да вон на улицу,
Да и зрел он, смотрел на все стороны,
Да и смотрел он под сторону восточную, ‑
Да и стоит‑то‑де наш там стольне‑Киев‑град;
Да и смотрел он под сторону под летную, ‑
Да стоят там луга да там зеленыи
Да глядел он под сторону под западну, ‑
Да стоят там да лесы темныи;
Да смотрел он под сторону под северну, ‑
Да стоят‑то‑де наше да сине море, ‑
Да и стоит‑то‑де наше там чисто поле,
Сорочинско‑де славно наше Кулигово;
В копоти то там, в тумане, не знай, зверь бежит,
Не знай, зверь там бежит, не знай, сокол летит,
Да Буян ле славный остров там шатается,
Да Саратовы ле горы да знаменуются,
А богатырь ле там едет да потешается:
Попереди то его бежит серый волк,
Позади‑то его бежит черный выжлок;
На правом‑то плече, знать, воробей сидит,
На левом‑то плече, да знать, белой кречет,
Во левой‑то руке да держит тугой лук,
Во правой‑то руке стрелу каленую,
Да каленую стрелочку, переную;
Не того же орла да сизокрылого,
Да того же орла да сизокамского,
Не того же орла, что на дубу сидит,
Да того же орла, который на синем мори,
Да гнездо‑то он вьет да на серой камень.
Да подверх богатырь стрелочку подстреливат,
Да и на пол он стрелочку не ураниват,
На полете он стрелочку подхватыват.
Подъезжает он ныне ко белу шатру,
Да и пишет нонь сам да скору грамотку;
Да подметывает ерлык, да скору грамотку;
На правом‑то колене держит бумажечку,
На левом то колене держит чернильницу,
Во правой‑то руке держит перышко,
Сам пишет ерлык, да скору грамотку,
Да к тому же шатру да белобархатному.
Да берет‑то стар казак Илья Муромец,
Да и то у него тут написано,
Да и то у него тут напечатано:
«Да и еду я нонь да во стольней Киев‑град,
Я грометь‑штурмовать да в стольне‑Киев‑град,
Я соборны больши церквы я на дым спущу,
Я царевы больши кабаки на огни сожгу,
Я печатны больши книги да во грязи стопчу,
Чудны образы‑иконы на поплав воды,
Самого я князя да в котле сварю,
Да саму я княгиню да за себя возьму».
Да заходит тут стар тут во белой шатер:
«Ох вы ой есь вы, дружинушка хоробрая,
Вы, хоробрая дружина да заговорная!
Уж вам долго ле спать, да нынь пора ставать.
Выходил я, старой, вон на улицу,
Да и зрел я, смотрел на все стороны,
Да смотрел я под сторону восточную, ‑
Да и стоит‑то де наш там стольне‑Киев‑град…[2]
Тут скакали нынь все русские богатыри.
Говорит‑то‑де стар казак Илья Муромец:
«Да кого же нам послать нынь за богатырем?
Да послать нам Самсона да Колыбанова, ‑
Да и тот ведь он роду‑то сонливого,
За невид потерят свою буйну голову;
Да послать нам Дуная сына Иванова, ‑
Да и тот он ведь роду‑то заплывчива,
За невид потерят свою буйну голову;
Да послать нам Олешеньку Поповича, ‑
Да и тот он ведь роду‑то хвастливого,
Потеряет свою буйну голову;
Да послать‑то нам ведь Мишку да Торопанишка, ‑
Да и тот он ведь роду торопливого,
Потеряет свою буйну голову;
Да послать‑то нам два брата, два родимыя,
Да Луку де, Матвея — детей Петровичей, ‑
Да такого они роду‑то ведь вольнего,
Они вольнего роду‑то, смиреного,
Потеряют свои да буйны головы;
Да послать‑то нам Добрынюшку Микитича, ‑
Да я тот он ведь роду он ведь вежлива,
Он вежлива роду‑то, очестлива,
Да умеет со молодцем соехаться,
Да умеет он со молодцем разъехаться,
Да имеет он ведь молодцу и честь воздать».
Да учуло тут ведь ухо богатырское,
Да завидело око да молодецкое,
Да и стал тут Добрынюшка сряжатися,
Да и стал тут Добрынюшка сподоблятися;
Побежал нынь Добрыня на конюшен двор,
Да и брал он коня да все семи цепей,
Да семи он цепей да семи розвезей;
Да и клал на коня да плотны плотнички,
Да на плотнички клал да мягки войлочки,
Да на войлочки седелышко черкальское,
Да двенадцать он вяжет подпруг шелковых,
Да тринадцату вяжет чересхребетную,
Через ту же он степь да лошадиную,
Да не ради басы да молодецкоей,
Ради крепости вяжет богатырскоей.
Тут он приснял он‑де шапочку курчавую,
Он простился со всеми русскима богатырьми,
Да не видно поездки да молодецкоей,
Только видно, как Добрыня на коня скочил,
На коня он скочил да в стремена ступил,
Стремена те ступил да он коня стегнул;
Хоробра была поездка да молодецкая,
Хороша была побежка лошадиная,
Во чистом‑то поле видно — курева стоит,
У коня из ушей да дым столбом валит,
Да из глаз у коня искры сыплются,
Из ноздрей у коня пламя мечется,
Да и сива де грива да расстилается,
Да и хвост‑то трубой да завивается.
Наезжает богатырь на чистом поли,
Заревел тут Добрыня да во первой након:
«Уж я верной богатырь, — дак нынь напуск держу,
Ты неверной богатырь, — дак поворот даешь».
А и едет татарин, да не оглянется.
Заревел‑то Добрынюшка во второй након:
«Уж я верной богатырь, — дак нынь напуск держу,
Ты неверной богатырь, — дак поворот даешь».
А и едет татарин, да не оглянется.
Да и тут‑де Добрынюшка ругаться стал:
«Уж ты, гадина, едешь, да перегадина!
Ты сорока, ты летишь, да белобокая,
Да ворона, ты летишь, да пустоперая,
Пустопера ворона, да по загуменью!
Не воротишь на заставу каравульную,
Ты уж нас, молодцов, видно, ничем считашь?»
А и тут‑де татарин да поворот дает,
Да снимал он Добрыньку да со добра коня,
Да и дал он на… по отяпышу,
Да прибавил на… по алябышу,
Посадил он назад его на добра коня:
«Да поедь ты, скажи стару казаку, ‑
Кабы что‑де старой тобой заменяется?
Самому ему со мной еще делать нечего».
Да поехал Добрыня, да едва жив сидит.
Тут едет Добрынюшка Никитьевич
Да к тому же к своему да ко белу шатру,
Да встречает его да нынче стар казак,
Кабы стар‑де казак да Илья Муромец:
«Ох ты ой еси, Добрынюшка Никитич блад!
Уж ты что же ты едешь не по‑старому,
Не по‑старому ты едешь да не по‑прежному?
Повеся ты держишь да буйну голову,
Потопя ты держишь да очи ясныи».
Говорит‑то Добрынюшка Никитич блад:
«Наезжал я татарина на чистом поли,
Заревел я ему да ровно два раза,
Да и едет татарин, да не оглянется;
Кабы тут‑де‑ка я ровно ругаться стал.
Да и тут‑де татарин да поворот дает,
Да сымал он меня да со добра коня,
Да и дал он на… да по отяпышу,
Да прибавил он еще он по алябышу,
Да и сам он говорит да таковы речи:
«Да и что‑де старой тобой заменяется?
Самому ему со мной да делать нечего!»
Да и тут‑де старому да за беду стало,
За великую досаду да показалося;
Могучи его плеча да расходилися,
Ретиво его сердце разгорячилося,
Кабы ровно‑неровно — будто в котли кипит.
«Ох вы ой еси, русские богатыри!
Вы седлайте‑уздайте да коня доброго,
Вы кладите всю сбрую да лошадиную,
Вы кладите всю приправу да богатырскую».
Тут седлали‑уздали да коня доброго;
Да не видно поездки да молодецкоей,
Только видно, как старой нынь на коня скочил,
На коня он скочил да в стремена ступил,
Да и приснял он свой да нонь пухов колпак:
«Вы прощайте, дружинушка хоробрая!
Не успеете вы да штей котла сварить, ‑
Привезу голову да молодецкую».
Во чистом поли видно — курева стоит,
У коня из ушей да дым столбом валит,
Да из глаз у коня искры сыплются,
Из ноздрей у коня пламе мечется,
Да и сива‑де грива да расстилается,
Да и хвост‑от трубой да завивается.
Наезжает татарина на чистом поли,
От того же от города от Киева
Да и столько‑де места — да за три поприща.
Заревел тут старой да во первой након:
«Уж я верной богатырь — дак я напуск держу,
Ты неверной богатырь — дак поворот даешь».
А и едет татарин, да не оглянется.
Да и тут старой заревел во второй након:
«Уж я верной богатырь — дак я напуск держу,
Ты неверной богатырь — дак поворот даешь».
Да и тут‑де татарин да не оглянется.
Да и тут‑де старой кабы ругаться стал:
«Уж ты, гадина, едешь, да перегадина!
Ты сорока, ты летишь, да белобокая,
Ты ворона, ты летишь, да пустоперая,
Пустопера ворона, да по загуменью!
Не воротишь на заставу караульную,
Ты уж нас, молодцов, видно, ничем считашь?»
Кабы тут‑де татарин поворот дает,
Отпустил татарин да нынь сера волка,
Отпустил‑то татарин да черна выжлока,
Да с права он плеча да он воробышка,
Да с лева‑то плеча да бела кречета.
«Побежите, полетите вы нынь прочь от меня,
Вы ищите себе хозяина поласкове.
Со старым нам съезжаться — да нам не брататься,
Со старым нам съезжаться — дак чья Божья помочь».
Вот не две горы вместе да столканулися, ‑
Два богатыря вместе да тут соехались,
Да хватали они сабельки нынь вострые,
Да и секлись, рубились да целы суточки,
Да не ранились они да не кровавились,
Вострые сабельки их да изломалися,
Изломалися сабельки, исщербилися;
Да бросили тот бой на сыру землю,
Да хватали‑то палицы боевые,
Колотились, дрались да целы суточки,
Да не ранились они да не кровавились,
Да боевые палицы загорелися,
Загорелися палицы, распоелися;
Да бросали тот бой на сыру землю,
Да хватали копейца да бурзамецкие,
Да и тыкались, кололись да целы суточки,
Да не ранились они да не кровавились,
По насадке копейца да изломалися,
Изломалися они да извихнулися;
Да бросили тот бой да на сыру землю,
Да скакали они нонь да со добрых коней,
Да хватались они на рукопашечку.
По старому по бесчестью да по великому
Подоспело его слово похвальное,
Да лева его нога да окольздилася,
А права‑то нога и подломилася,
Да и падал старой тут на сыру землю,
Да и ровно‑неровно будто сырой дуб,
Да заскакивал Сокольник на белы груди,
Да и розорвал лату да он булатную,
Да и вытащил чинжалище, укладен нож,
Да и хочет пороть да груди белые,
Да и хочет смотреть да ретиво сердце.
Кабы тут‑де старой да нынь расплакался:
«Ох ты ой есть, пресвята мать Богородица!
Ты почто это меня нынче повыдала?
Я за веру стоял да Христовую,
Я за церквы стоял да за соборные».
Вдруг не ветру полоска да перепахнула, ‑
Вдвое‑втрое у старого да силы прибыло,
Да свистнул он Сокольника со белых грудей,
Да заскакивал ему да на черны груди,
Да и розорвал лату да все булатную,
Да и вытащил чинжалище, укладен нож,
Да и ткнул он ему до во черны груди, ‑
Да в плечи‑то рука и застоялася.
Тут и стал‑де старой нынче выспрашивать:
«Да какой ты удалой да доброй молодец?»
У поганого сердцо‑то заплывчиво:
«Да когда я у те был да на белых грудях,
Я не спрашивал ни роду тя, ни племени».
Да и ткнул старой да во второй након, ‑
Да в локти‑то рука да застоялася;
Да и стал‑де старой да опять спрашивать:
«Да какой ты удалой да доброй молодец?»
Говорит‑то Сокольник да таковы речи:
«Да когда я у те был на белых грудях,
Я не спрашивал ни роду тя, ни племени,
Ты еще стал роды у мня выспрашивать».
Кабы тут‑де старому да за беду стало,
За великую досаду да показалося,
Да и ткнул старой да во третей након, ‑
В заведи‑то рука и застоялася;
Да и стал‑то старой тут выспрашивать:
«Ой ты ой еси, удалой доброй молодец!
Да скажись ты мне нонче, пожалуйста:
Да какой ты земли, какой вотчины,
Да какого ты моря, коя города,
Да какого ты роду, коя племени?
Да и как тя, молодца именем зовут,
Да и как прозывают по отечестви?»
Говорит‑то Сокольник да таковы речи:
«От того же я от камешка от Латыря,
Да от той же я девчонки да Златыгорки;
Она зла поленица да преудалая,
Да сама она была еще одноокая».
Да скакал‑то старой нонь на резвы ноги,
Прижимал он его да ко белой груди,
Ко белой‑де груди да к ретиву сердцу,
Целовал его в уста да нынь сахарные:
«Уж ты, чадо ле, чадо да мое милое,
Ты дитя ле мое, дитя сердечное!
Да съезжались с твоей да мы ведь матерью
Да на том же мы ведь на чистом поли,
Да и сила на силу прилучалася,
Да не ранились мы да не кровавились,
Сотворили мы с ней любовь телесную,
Да телесную любовь, да мы сердечную,
Да и тут мы ведь, чадо, тебя прижили;
Да поедь ты нынь к своей матери,
Привези ей ты нынь в стольно‑Киев‑град,
Да и будешь у меня ты первой богатырь,
Да не будет тебе у нас поединщиков».
Да и тут молодцы нынь разъехались,
Да и едет Сокольник ко свою двору,
Ко свою двору, к высоку терему.
Да встречат его матушка родимая:
«Уж ты, чадо ле, чадо мое милое,
Уж дитя ты мое, дитя сердечное!
Уж ты что же нынь едешь да не по‑старому,
Да и конь‑то бежит не по‑прежному?
Повеся ты держишь да буйну голову,
Потопя ты держишь да очи ясные,
Потопя ты их держишь да в мать сыру землю».
Говорит‑то Сокольник да таковы речи:
«Уж я был же нынь‑нынче да во чистом поли,
Уж я видел стару коровушку базыкову,
Он тебя зовет… меня…»
Говорит‑то старуха да таковы речи:
«Не пустым‑де старой да похваляется, ‑
Да съезжались мы с ним да на чистом поли,
Да и сила на силу прилучилася,
Да не ранились мы да не кровавились,
Сотворили мы с ним любовь телесную,
Да телесную любовь, да мы сердечную,
Да и тут мы ведь, чадо, тебя прижили».
А и тут‑де Сокольнику за беду стало,
За великую досаду показалося,
Да хватил он матушку за черны кудри,
Да и вызнял он ей выше могучих плеч,
Опустил он ей да о кирпищат пол,
Да и тут‑де старухе да смерть случилася.
У поганого сердце‑то заплывчиво,
Да заплывчиво сердце‑то разрывчиво,
Да подумал он думу да промежду собой,
Да сказал он нынь слово да нынче сам себе:
«Да убил я топеря да родну матушку,
Да убью я поеду да стара казака,
Он спит нынь с устатку да нонь с великого».
Да поехал Сокольник в стольно‑Киев‑град,
Не пиваючись он да не едаючись,
Не сыпал‑де он нынче плотного сну;
Да разорвана лата да нынь булатная,
Да цветно его платье да все истрепано.
Приворачивал он на заставу караульную —
Никого тут на заставе не случилося,
Не случилося‑де нынь, не пригодилося,
Да и спит‑то один старой во белом шатру,
Да храпит‑то старой, как порог шумит;
Да соскакивал Сокольник да со добра коня,
Да заскакивал Сокольник да нынь во бел шатер,
Да хватал он копейце да бурзамецкое,
Да и ткнул он старому да во белы груди;
По старому‑то по счастью да по великому
Пригодился ле тут да золот чуден крест, ‑
По насадки копейцо да извихнулося;
Да и тут‑де старой да пробуждается,
От великого сну да просыпается,
Да скакал‑де старой тут на резвы ноги,
Да хватал он Сокольника за черны кудри,
Да и вызнял его выше могучих плеч,
Опустил он его да о кирпищат пол,
Да и тут‑де Сокольнику смерть случилася;
Да и вытащил старой его вон на улицу,
Да и руки и ноги его он оторвал,
Россвистал он его да по чисту полю,
Да и тулово связал да ко добру коню,
Да сорокам, воронам да на расклеванье,
Да серым‑де волкам да на растарзанье.